Предисловие Сэмюеля Вебстера
В конце пятидесятых годов прошлого столетия, когда моя мать была еще маленькой девочкой лет шести-семи, ее дядя Марк Твен жил с ней в одном доме в Сен-Луи. Это был дом его сестры Памелы и ее мужа Вильяма Маффета. В те времена люди жили семьями, и когда Марк Твен уходил в плавание по реке, дом Памелы, естественно, становился главным штабом для остальных Клеменсов: его матери — Джен Клеменс и, на короткое время, для брата Генри — до его трагической смерти при взрыве парохода.
Приезды Марка Твена домой — всегда неожиданные — доставляли большую радость моей матери Анни Маффет. Возвращаясь, он всегда привозил подарки для нее и речные истории и анекдоты — для всех. Еще в юношеские годы Твена семья собиралась послушать его рассказы, когда он бывал в городе.
Моя мать, которой теперь девяносто шесть лет, часто говорила об одной истории с привидением, рассказанной дядей Сэмом Клеменсом еще в дни его пребывания в Сен-Луи. История особенно запомнилась ей потому, что когда дядя Сэм кончил, его мать сказала: "взгляни на Анни". Девочка сидела на стуле неподвижно, широко раскрыв от ужаса глаза. Обнаружив этот манускрипт среди фамильных бумаг в конце сороковых годов, я спросил ее — та ли это история? Она ответила — та же, но не совсем. Дядя Сэм всегда изменял свои повествования, если рассказывал их более одного раза. Манускрипт написан его рукой и, возможно, был оставлен в доме Маффетов, когда в 1861 году Твен уехал в Неваду.
В середине XIX столетия истории с привидениями передавались скорей как истинные события, а не легенды, и предполагалось, что они не приукрашивались выдумкой. Каждый, хотя бы отчасти, верил в сверхъестественное. По-видимому, у матери Марка Твена был хороший запас рассказов о происшествиях с привидениями, случавшимися с ее знакомыми, а иногда и с ней самой. После того, как Генри погиб, она вспомнила, что его любимая картина упала со стены в роковой час.
Город Ганнибал, когда семья Клеменсов жила там, был полон привидений, но, по-видимому, новейшие усовершенствования, например, электричество и вообще слишком большая просвещенность изгнали их оттуда. Однако в те времена привидения пользовались уважением, и дома, где они обитали, оставались незанятыми.
Джозеф Миллард — лоцман, о котором идет речь, — был мастером своего дела; он был хороший человек, правдивый человек, и рассказ, слетевший с его губ, когда в полной памяти он лежал на смертном одре, почти не оставляет места для придирок недоверчивых людей. До этого часа он держал все в глубокой тайне, как и другие свидетели этого страшного случая. Теперь обратимся к фактам.
Несколько лет назад плававший между Сен-Луи и Новым Орлеаном почтовый пароход, который я назову "Бореем", шел вверх по реке; около десяти часов вечера небо, до того ясное, внезапно обложили тучи, и вскоре пошел снег. В это время пароход приближался к излучине Собачий зуб. Капитан вышел из "Техаса" (помещение для офицерских кают) и сказал стоявшему на вахте лоцману:
— Ну, мистер Джонс, я думаю, сегодня Гусиный остров не очень-то безопасное место для "Борея". Если снег будет идти как сейчас, я полагаю, вам лучше подвести его к первому же дровяному складу, какой встретится в начале Собачьего зуба или у Бизоньего острова.
Маленький узкий проток, огибающий Гусиный остров, называют "Кладбищем" потому, что многочисленные пароходы, потерпев крушение, нашли там могилу. Помимо этих преград — в то время, о котором я рассказываю, — множество больших коряг громоздилось на самом пути, а так как в узком канале имелось к тому же много мелей, то лоцману требовалось все искусство, чтобы "пробежать" мимо Гусиного острова благополучно, даже днем.
Мистер Джонс молча плыл мимо дровяных складов, сквозь хлеставший дождь, держа курс вверх по реке. В тот день он заявил, что Гусиный остров не представляет для него ничего страшного "какая бы ни была ночь", чем вызвал смех нескольких других лоцманов, в шутку называвших Джонса "королем лоцманов". Он все еще сердился, был угрюм и иногда, когда думал о шутке, скрежетал зубами, бормоча, что "покажет им, что он настоящий король лоцманов".
Около половины двенадцатого пришел другой лоцман, вызванный по ошибке вахтенным раньше времени, и увидев, что пароход приближается к Гусиному острову, сказал:
— Ну, Джонс, ты, конечно, не собираешься пройти это место в такую ночь?
— Я проведу пароход, даже если сам дьявол возьмет меня через пять минут после этого.
И через скрытые опасности, окутанный тьмой египетской, пароход пробирался вперед, оберегаемый безошибочным глазом и направляемый рукой, не дрогнувшей ни на одно мгновение. Большие коряги и затонувшие пароходы не были задеты.
— Ну, кто король лоцманов? — были последние слова Вильяма Джонса — лоцмана.
Затем он передал штурвал и ушел из штурманской рубки, а когда в четыре часа утра прозвонили на вахту, его нигде не могли найти. На окованных поручнях штирборта была видна кровь, и на другой день кочегар говорил, что ночью с палубы упал человек и, как он думал, ударился головой об это место, и что вахтенный только засмеялся, когда кочегар упомянул об этом, и сказал, что у него богатое воображение.
По прибытии в Сен-Луи "Борей" был продан; остаток лета и осень он простоял без дела и лишь глубокой зимой вышел из Сен-Луи с новым штатом команды — Джо Миллардом и Беном Рубенсом в качестве лоцманов.
Холодной ненастной ночью, когда пароход приближался к Гусиному острову, пошел снег, и вскоре стало слишком темно, чтобы плыть. Это напомнило Джо о почти забытом Джонсе; он решил попытаться провести пароход по маленькому протоку до "Кучи валунов" и пробыть там до утра, так как предпочитал пройти днем остальную часть Гусиного острова.
Едва только Джо подошел к излучине, как повалил густой снег, и он уже ничего не мог видеть — даже деревьев, росших сбоку на берегу — и, конечно, остановил машину. В эту минуту Джо почувствовал, что он не один — кто-то еще был с ним в штурманской рубке, — хотя он запер дверь изнутри, чтобы она не распахивалась, и это был единственный вход. Да, он был уверен, что мог различить смутные очертания человеческой фигуры, стоявшей по другую сторону штурвала. Вдруг Джо услышал, как кто-то потянул шнурки звонков, услышал, как ручки стукнули о раму, падая на место, а затем слабый звук зазвонивших колокольчиков донесся снизу. В следующее мгновение штурвал был вырван у него из рук, и внезапно слабый свет из щели железной дымовой трубы осветил страшные черты Вильяма Джонса. Большой, изодранный и окровавленный кусок кожи, сорванный со лба, свисал, болтаясь, над левым глазом; другой глаз, мертвый и тусклый, смотрел неподвижно, волосы — мокрые, растрепанные, и все тело, согнутое и бесформенное, как тело утопленника, казалось застывшим, за исключением рук, которые, по-видимому, одни были наделены жизнью и способностью двигаться.
Кровь застыла в жилах Джо Милларда, он весь затрясся при виде страшного призрака. И все же, Джо был храбрый человек, не склонный к суевериям. Он ушел бы из проклятого места, но, казалось, его связывали железные путы. Он хотел позвать на помощь, но язык отказывался ему повиноваться. Он слышал тяжелые шаги вахтенного на верхней палубе, — разве сигнал не привлек бы его внимания? Но попытка была бы напрасной — Джо не мог ни двинуться, ни крикнуть, хотя помощь и спасение были тут же рядом. Потом, удалившись, шаги затихли, и доведенный до отчаяния человек остался один со своим ужасным спутником.
Прикованный к месту Джо слышал стук машин и стоны ледяного ветра, когда страшный лоцман вел судно в темноте, сквозь которую человеческий глаз не мог бы проникнуть. Каждую минуту Миллард ждал, что услышит, как затрещит дерево, ударившись о затонувшие обломки или корягу, но он ошибся. Через опасности, усеивавшие путь, мертвец вел пароход благополучно, спокойно и хладнокровно повертывая штурвал из стороны в сторону, как будто стоял полдень.
Милларду казалось, над ним пронеслась вечность, как вдруг он услышал, как по другую сторону штурвала что-то упало на пол с легким стуком; он не знал, что это было, он только вздрогнул, стараясь понять, в чем дело. Вскоре, при слабом свете из щели дымовой трубы, он увидел, что его страшный спутник молча движется к двери, — увидел, как он прислонился, открыл дверь и исчез.
Миллард мог собрать достаточно сил, чтобы остановить машины, и в эту минуту услышал за дверью голос своего товарища — Бена. Он попятился, чтобы открыть дверь и обнаружил, что она изнутри закрыта на засов.
Бедный Миллард окончательно растерялся. Он мог бы поклясться, что видел, как призрак, кто бы это ни был — человек, привидение, дьявол — вышел через эту самую дверь; тем не менее она была заперта — и так крепко, что у него едва хватило сил отпереть ее. Когда, наконец, он одолел это препятствие, то опустился в изнеможении, трясясь с головы до ног, как в параличе.
— Как же это, Джо? Выходить в такую метель, когда нельзя различить даже труб! Да ты хочешь заткнуть за пояс самого Джонса!... Где мы сейчас? Где мы?
— Один Бог знает! Приставай Бен, ради Бога, приставай, если только можешь подойти к берегу.
Во время короткого наступившего в метели затишья Бен подвел судно к берегу и развернулся у Филадельфия-пойнт. Тут он начал расспрашивать Джо.
— Поклянись, что пока я жив, ты никогда не упомянешь об этом деле, тогда я расскажу тебе, что видел этой ночью. Лишь при этом условии я раскрою рот, так как если эта история станет известной, Джозеф Миллард станет посмешищем всей реки.
Рубенса очень удивило странное поведение Милларда, его любопытство было возбуждено, и он дал клятву. Хриплым голосом, весь дрожа, его товарищ поведал таинственную, страшную историю.
Когда Миллард кончил, Рубенс с минуту молчал.
— Джо, помнишь, ты сказал, что что-то упало на пол и загремело, — как ты думаешь, что это было?
— Я очень испугался, когда что-то упало, но что это было, я и понятия не имею. Ладно, я схожу за фонарем и мы узнаем.
— Как! Ты оставишь меня здесь? Да я и за дюжину пароходов не останусь один даже на пять минут.
Они оба вышли и вскоре вернулись со светом. Около приступка, справа от штурвала, они увидели поблескивающий предмет, оказавшийся серебряными часами; часы были открыты и вылетевшее стекло разбилось надвое. Поломка, видимо, была недавней. На крышке, аккуратно выгравированные, виднелись следующие слова:
"Вильяму Джонсу — подарок от отца".
Текст и оформление — по публикации в журнале "Америка" №35. В отечественные собрания сочинений Марка Твена публикуемый рассказ не включался.