Отрывок из книги о польском яхтсмене Леониде Телиге

Юрий Иванович Усыченко — член Союза писателей, яхтсмен. Он давно и плодотворно работает над морской тематикой. В разное время вышли его книги «Спутники Альбатроса», «За далекими облаками», «Унесенные ветром», «Белые паруса», «По путям кораблей», «Седьмой сундук». Центральное телевидение показало его пьесу «Капитан Хмара». В настоящее время Юрий Иванович работает над книгой о знаменитом польском яхтсмене Леониде Телиге.

Мы снялись с рейда Амгу и взяли курс чистый норд.

Почти месяц шхуна «Красный якут», на которой я был матросом, ходила вдоль мало обжитого в те времена дальневосточного побережья, наведываясь в укромные бухточки и на рейды рыбных заводов, перевозя нехитрый груз и по десятку-другому пассажиров. Попыхивая синим дизельным дымком или ловя ветер шершавыми, латка на латке, парусами, наш «Якут» неторопливо «чапал» вдоль опушенных дремучими лесами склонов, в тени скал, которыми обрывается на востоке необъятная матушка Россия. Скалы были высокие — выглаженный ветрами и морем розовый мрамор, суровые лбы гранита. В рассветном тумане — сизом, прошитом, как шпагами, лучами солнца, вставали отколовшиеся от материка островки: Три брата, Сестрички, Монах, Поворотный. Издалека мы слышали оголтелый писк и самодовольный гогот их птичьих базаров. Скалы расступалась, открывали горловину очередной бухточки. Белый песок пляжа, отдыхают вытянутые за линию прилива кунгасы, задрав кверху острые, не боящиеся шторма носы; дальше от берега барак — это коптильня рыбного завода, еще дальше — несколько домиков под медными стволами корейского кедра и саянской сосны.

Погода стояла хорошая, и рейс был спокойным. Теперь, после Амгу, впереди была Самарга, а затем — возвращение во Владивосток.

День этот выдался мглистый. Не успели пройти несколько миль, как берег скрылся в серовато-сизой мари. Ровный ветер тянул с ост-норд-оста, и капитан наш — Леонид Николаевич — приказал поставить паруса. Они расправлялись медленно, важно выпячивая огромное пузо. Боцман послал меня на нос — расчистить заевший стаксель-шкот. Мгновенно оживший парус сильно ударил меня по руке массивным, с железной скобой, блоком.


До моей вахты — с шестнадцати до двадцати — еще оставалось время, и сразу после аврала для постановки парусов я ушел спать. Рука болела, но на перелом было не похоже.

Замолк мотор, стало тихо. Чуть поскрипывали снасти и пела разрезаемая штевнем вода — неповторимый звук, в котором и клекот, и звон, и отдаленная угроза.

Проснувшись, я сразу почувствовал, что обстановка наверху изменилась. Шхуну сильно качало на покатых, могучих волнах. Медленно поднимали они «Красный якут», чтобы, подержав пяток секунд на вершине, так же неторопливо опустить. Беспечное журчание за бортом поугрюмело. Времени до вахты было в обрез. Я прожевал сбереженный кусок хлебной пайки, запил водой, утерся рукавом и поспешил на корму. Мой напарник Анатолий по кличке «Артист» и Леонид Николаевич были уже там.

Морских порядков экипаж «Красного якута» придерживался строго. Передача вахты у штурвала происходила, как положено, без вольностей и поблажек.

Встав рядом со сменяющимся рулевым Фокой, я положил руки, как и он, на рукоятки штурвала. Минуту мы управляли шхуной вместе, чтобы я почувствовал ее поведение и привык к нему. Затем Фока сделал шаг в сторону, снял руки со штурвала и громко проговорил:

— Матрос Терентьев вахту у руля сдал. Курс норд-тень-вест, — компас на «Красном якуте» был старинный, разбитый на румбы. — Судно хочет рыскать вправо.

— Вахту у руля принял. Курс норд-тень-вест, судно хочет рыскать вправо.

Большой штурвал из ясного со светлыми прожилками дерева, красиво окованный красной медью и желтой латунью, был у меня за спиной, так что управлять им приходилось, держа руки сзади. Передо мной стоял нактоуз, в котором неутомимо приплясывала картушка компаса.

Воспользовавшись шкваликом, шхуна «рыскнула» — попыталась уйти с курса. Сдерживая ее, я навалился на рукоятку штурвала и сразу почувствовал боль в руке. Понял, что сегодня особенно полагаться на нее нельзя. Через полчаса я передал штурвал напарнику, смог закурить, передохнуть, оглядеться.

Серая мгла разошлась, горизонт был ярок, тревожен. На западе, будто проведенная резким мазком гигантской кисти, светилась багряная полоса. Над ней стояли иссиня-черные тучи, под нею — темное, цвета вороненой стали море. Волны были огромными, казалось, что морская гладь состоит из холмов и долин, равномерно меняющихся местами.


Слева появилось судно. Мы сходились с ним почти на контркурсах. Вскоре можно было рассмотреть двухмачтовую джонку. Она явилась на фоне напоенного тревогой заката, — черная, с четкими контурами, как в театре теней. Тупой широкий нос, поднятый высоко и выпуклый, сильно прогнутая линия борта — палуба почти касается воды в середине и вновь возвышается к корме до уровня носа. Руль громаден, неуклюж, а изогнутый румпель длинен н тонок. На низких мачтах доской стоят квадратные паруса, простеганные бамбуковыми рейками. Такими были джонки, созданные народом дотошным и своеобычным, тысячу лет назад, таковы они и сейчас.

С шумом пеня воду, черный корабль промчался мимо. На корме в великолепной позе лихого морехода стоял «капитана» — сухощавый китаец, обнаженный до пояса, в традиционных ватных штанах из синей материи «дабы». Судном он управлял одной рукой, поигрывая мускулами бронзового тела, между пальцами другой — держал дымящуюся трубку с полуметровым мундштуком и крошечной чашечкой.

Китаец нарочно провел джонку совсем рядом с нами. Когда поравнялись, крикнул: «Дластвуй, капитана!» Потом, мотнув головой на тревожный закат, добавил: «Та-а-фын!»

— А и то верно, похоже — тайфун идет, — пробормотал Леонид Николаевич, отвечая на приветствие собрата,— «капитана» дело знает. Надо паруса убирать...

Несколько минут — н джонка исчезла за валами.

Сдав вахту, мы отправились ужинать. Когда строилась наша шхуна, никому и в голову не приходило делать столовые для команды. Ели в тесном кубрике, за длинным, покрытым линолеумом столом, при свете керосиновой лампы. Прямо в середине нашего жилья проходил ствол мачты, толстый и гладкий, к бортам в два яруса прилепились дощатые койки.

Шторм тем временем разыгрывался. Засыпая, я слышал, как то и дело вода всхлестывала на бак и с плеском разгуливала по палубе над головой, где-то внизу постукивал дизель.

Проснулся от крика боцмана: «Пошел все наверх, паруса ставить!»

Наверху грохотало, ревело, выло, при особенно сильных порывах ветра толстое древо мачты вздрагивало. Тайфун набирал силу, зрелище было величественное и незабываемое. Океанские волны, как и раньше, вздымали шхуну к небу, холодному и пустынному. На склонах каждого вала появились свои волны, пенистые, злые, с загнутыми верхушками, хлещущие растерянную шхуну. Волна возникала в темноте, белая шапка с хлюпаньем и топотом прокатывалась по палубе, вылизывая лоснящиеся доски, и разбивалась в брызги у надстройки. Сделав свое дело, она уходила, на смену являлась новая, столь же бессмысленная и злобная.


Древний дизель, как не раз бывало и раньше, не вовремя закапризничал, и вот, пока в чаду, среди пляшущих теней от неяркой лампы, моторист копался в его промасленном нутре, нас — палубную команду — подняли по авралу снова ставить паруса.

Капитан в штормовой венцераде и надвинутой на лоб зюйдвестке что-то кричал в рупор, его команды сносило ветром, как клочья пены, но работу свою каждый из нас знал и так, без подсказки. Фока, Костя, Анатолий и я поднимали штормовой грот. Скрипели блоки, трепыхалась тяжелая парусина, фал резал ладони тугими пеньковыми прядями. Вдруг Костя, глянув через плечо, крикнул: «Полундра!» — и одним прыжком очутился на вантах. Не растерялся и ловкий, цепкий, как обезьяна, Анатолий. Мы с Фокой замешкались— и налетевшая волна накрыла нас с головой. Я успел обнять мачту как раз с той стороны, откуда хлынула вода, и поток прижал меня к спасительному стволу. А вот Фоку оторвало от мачты, сбило с ног и понесло. Бурлящий поток волочил его за борт. По дороге Фока мог ухватиться только за стойку — это был последний шанс. Судорожно скрюченной рукой он тянулся к ней — и не доставал... Я рванулся на помощь, но боль в поврежденной утром руке, оказавшейся сейчас под грота-фалом, пригвоздила меня к мачте.

Тогда Анатолий, который видел все с безопасной высоты, не раздумывая прыгнул в черный водоворот. Толчком своего тщедушного тела он двинул массивного Фоку, тот, наконец, дотянулся до стойки и привлек к ней Анатолия, обхватив его за плечи. Вода схлынула, оба матроса поднялись на ноги и мы как ни в чем не бывало принялись за прерванное дело — тянуть грота-фал. Закончив, возвратились на корму. И тут Анатолий, самый зоркий из нас, крикнул:

— Фальшфейер! Красный фальшфейер!

Сигнал бедствия — красный огонь.

Вскоре в его пульсирующем блеске мы разглядели надстройки и снасти рыболовной шхуны, похоже — японской. Стеньга бизань-мачты была сломана и верхним концом свесилась вниз, колотясь о ванты. Сорванный носовой парус — огромное полотнище — стелился по ветру. Тайфун гнал раненое судно перед собой; сильно кренясь, шхуна соскальзывала с волны, чтобы сразу взлететь на другую. На мостике угадывались сгрудившиеся фигуры людей в мокрых штормовых одеждах.


Еще не погас фальшфейер и шхуна была видна, когда Леонид Николаевич скомандовал поворот оверштаг. Бросить товарища в беде наш «Якут» не мог.

Поворот на паруснике в шторм — дело опасное. Боцман встал к штурвалу. Обдаваемые брызгами, мы мотались по скользкой палубе, тянули, крепили «канаты проклятые», как зовутся они в старой морской песне, увертывались от пляшущих над головой многокилограммовых блоков. Никто, даже сам капитан, наверное, не знал, как удалось засечь в кромешной тьме момент затишья меж двумя валами. Нос «Красного якута» покатился под ветер, белый гребень взлетел над бортом, шхуна застонала, накренилась —вот-вот огромная масса воды обрушится, зальет... Не успела! «Якут» развернулся, и вместо того, чтобы хлынуть на палубу с борта, волна ударила в корму. Вот тогда-то «мы полетели на крыльях шторма сквозь тьму и водяную пыль» на поиски шхуны, которая мелькнула в алом всполохе сигнала бедствия и исчезла во тьме.

Отыскать ее мы так и не смогли. Огонь, на этот раз белый, мелькнул уже под утро где-то очень далеко, но чей это был сигнал — неизвестно.

К утру ветер стих и только величавые громады мертвой зыби напоминали о недавнем буйстве стихии.