Швертбот-самотоп — из книги адмирала Юрия Пантелеева

Из книги адмирала, мастера спорта Юрия Александровича Пантелеева «Парус — моя жизнь», подготовляемой к опубликованию Лениздатом.

Весною 1907 г. отец с приятелем на паях купили небольшой швертбот «Дерзай». На семейном совете его переименовали во «Флирт». Мне это наименование мало что говорило и явно не нравилось, но права голоса на «совете» я еще не имел. Каждый год мы все лето жили на берегу залива в Мартышкине и там же держали яхту на якоре. В те годы яхточки с выдвижным килем в спортивном мире швертботами не назывались, а носили снисходительную кличку «выдвижка».

Довольно оригинальную конструкцию имели эти «выдвижки»: они были очень широкими при сравнительно небольшой длине, с очень низким бортом и большим кокпитом. Так, наш «Флирт» при длине 5 м имел ширину 2 м, а площадь парусов — 20 м². Без волны в любой ветерок «Флирт» бегал отлично и в первый же год принял участие в трех любительских гонках мартышкинских и стрельнинских яхтсменов. В них участвовало обычно от 10 до 12 «выдвижек».

Организовывались гонки очень просто: намечались для огибания навигационные знаки, уже стоявшие в Невской губе. Обычно маршрут представлял собою треугольник. Никаких катеров у поворотных знаков не выставлялось, ибо члены судейской комиссии не допускали мысли, что какой-нибудь рулевой сознательно не обогнет поворотный знак, чтобы сократить себе дистанцию. Отец брал меня на все гонки, и без призов мы обычно не возвращались.

Как все швертботы того времени, «Флирт» сильно ударялся корпусом даже о маленькую волну, с обоих бортов с носа летела масса брызг, мы всегда были мокрые с ног до головы. Беспрерывно откачивалась вода, ибо любая волнишка без труда взбегала на палубу прямо в открытый кокпит, но ходил «Флирт» почти без крена, так как был слишком широк.

Интересны некоторые обстоятельства покупки этой яхты. Ее бывший владелец был страстный гонщик и состоял членом Петровского яхт-клуба в Петербурге, где и держал свою яхту. Продавал же ее он только потому, что лишился, как и остальные члены этого клуба, возможности участвовать в каких-либо официальных гонках.


История Петровского яхт-клуба такова. Группа любителей парусного спорта, не располагавших особо большими средствами и тяготевших к району Старой Деревни Петербурга, решила организовать яхт-клуб и в честь Петра I — создателя русского флота — назвать его Петровским. Снято было прекрасное помещение, похожее на очень красивый замок с большой башней, располагавшееся на островке против стрелки Елагина острова, обнесенном кругом высоким валом (сейчас здесь размещается спортклуб «Молния»). В новом яхт-клубе, утвержденном Морским ведомством осенью. 1902 г. появилось много хороших яхт. Они участвовали в ( гонках Петербургских яхт-клубов и регулярно брали призы. Однако комитет клуба вскоре почувствовал, что при таком широко развернувшемся деле ему не хватает денег для оплаты хозяйственных расходов и для постройки новых гоночных яхт. Руководители решили во что бы то ни стало раздобыть большую сумму денег, ибо «денежных тузов» среди членов клуба не было. И вот, с разрешения властей, яхт-клуб организовал у себя так называемую «зимнюю кают-компанию», где разрешена была карточная игра на деньги. В те годы в городе были модны подобные заведения. Яхт-клуб очень быстро стал получать большие доходы от своего предприятия. Однако спортивная общественность города нашла такой путь материального обеспечения деятельности яхт-клуба совершенно не совместимым с моральными основами спорта. Зимняя кают-компания по существу превратилась в игорный дом, куда вхожи были лица, ничего общего со спортом не имеющие и часто весьма близкие к уголовному миру.

Собравшись весною 1905 г. на совместное собрание, петербургские яхтсмены решили объявить бойкот Петровскому яхт-клубу. Это значило, что его яхты лишаются права участвовать в гонках и во всех других спортивных мероприятиях, а также заходить в гавани какого-либо яхт-клуба. На салюты флагом яхт этого клуба было решено не отвечать. Это нанесло Петровскому клубу смертельный удар. Спортсмены стали его покидать, число яхт быстро сокращалось. «Игорный дом» в клубе вскоре был закрыт, но бойкот так и не был снят, несмотря на неоднократные ходатайства нового состава комитета. Тут уж, конечно, явно сказалась боязнь конкуренции. Прекрасное хозяйство клуба приходило в упадок, в дальнейшем он уже не играл никакой роли в спортивной жизни города.


Итак, свое «врастание» в парусный спорт я начал с плаваний на положении юнги на гоночном швертботе. Плавали мы с отцом много — все вечера и, конечно, все воскресенья. Исколесили вдоль и поперек Невскую губу, а нашими «дальними» плаваниями были походы из Мартышкина па «кончик». Так назывались тогда восточные пристани в Кронштадте для больших пассажирских колесных пароходов, ходивших в Ораниенбаум и Петербург.

Пристани тех лет представляли собою длинные деревянные пирсы, уходившие далеко в залив. В их основании, у самой береговой черты, ютилось очень много частных шлюпок и маленьких швертботиков. Яхт-клуба в Кронштадте до революции не было. Доступ на кронштадтские пассажирские пристани был открыт для всех. На пирсах всегда было очень много народу. Шла бойкая торговля всякой снедью и особенно рыбой. На пароходы с грохотом кантовались бочки и ящики. На восточном рейде, что против пристаней, при ветрах западной половины обычно отстаивались на якорях десятки двух- и трехмачтовых финских лайб. Разгрузившись в Петербурге, они с пустыми трюмами уже не могли лавировать против ветра по узкому Кронштадтскому фарватеру, так как сидели мелко. Нанять же в порту буксир владельцу лайбы было не по карману. Вот они и ждали либо попутных ветров, либо ночного бриза с берега, а пока их команды съезжали на пристани, развлекались с молодыми торговками, покупали молоко и всякую домашнюю снедь.

Обычно в корне этих пирсов мы и швартовались. Отец с друзьями уходил в буфет — здесь же, на пристани, а меня оставляли на вахте охранять судно. Делал это я с превеликой гордостью, беспрерывно проверяя швартовы и крепления фалов. Хорошо помню — каждый раз, как только я оставался один, наверху появлялся пожилой грузный жандарм с большущими усами, с шашкой и кобурой. Разговаривал он обычно снисходительно и даже ласково. Сперва его интересовало, кто мы такие, откуда приплыли; при этом он льстиво спрашивал — неужели мне не страшно плыть через «все море» на такой маленькой яхточке да еще в такую бурю? Я, конечно, польщенный с задором отвечал, не понимая в чем изюминка нашей беседы. Теперь-то я вспоминаю это с улыбкой. Жандарма, например, интересовало: неужели мы плывем целый день и у нас нет никаких книжечек почитать пли газеток?


— Никаких книжек на яхте нет, их бы тут же размочило водой! — отвечал я уверенно.

— Ну, а что вон там за газета, покажите, пожалуйста...

Из-под палубы торчал рваный лист газеты, в который прежде была завернута колбаса. Его-то я и предъявил жандарму. Он внимательно осмотрел клочок и задал последний вопрос:

— Так и в гости ни к кому в город не сходите?

Я гордо ответил:

— Нет. Видите, ветер стихает, надо скоро уходить...

В те годы среди рабочих морского завода и матросов велась усиленная революционная агитационно-пропагандистская работа. Всеми возможными путями в Кронштадт доставлялась подпольная партийная литература. Вот почему жандарм так интересовался регулярными заходами маленькой яхточки.

За два года плавания на швертботе отец научил меня сидеть на руле и править в бейдевинд. Тогда я и не подозревал, как все это в будущем мне пригодится. Не обходилось, конечно, и без приключений; некоторые остались в памяти на всю жизнь.

В очень легкий ветерок шли мы как-то на фордевинд из Мартышкина в Петербургский яхт-клуб. Кто на руле сидел — не помню, я же стоял на палубе у кормы во весь рост, расставив ноги, и наблюдал за догонявшим нас тоже мартышкинским швертботом «Огонек». «Неужели нас обойдут?» — думалось мне. Это было бы обидно, ибо на руле там сидела девчонка, правда старше меня, наша соседка по даче. Отец не раз сгонял меня с палубы, но, видимо, и сам увлекся импровизированной гонкой. Кстати, в те годы выбирать большой тяжелый шверт на фордевинде не полагалось и даже считалось чем-то вроде мелкого жульничества. Не помню уж, что помешало нашему рулевому идти прямым курсом, возможно, он заметил рыбачьи сети, — факт тот, что грот вздрогнул и очень быстро понесся на другой борт. Между прочим, грот гафельного вооружения перебрасывается в этих случаях гораздо стремительнее, чем бермудский парус. Летевшего на меня гика я не заметил, почувствовал лишь удар по шее и в тот же миг оказался в воде. Плавал я тогда, как и все мартышкинские мальчишки, довольно хорошо. Меня, конечно, быстро подняли из воды и об этом можно было бы и но вспоминать. Важно другое. Прошло более шестидесяти лет, но всегда, когда сижу на руле при курсе фордевинд, я как бы ощущаю этот удар гика по шее, а потому слежу за ним с особым вниманием и призываю к этому всех находящихся на палубе. Урок запомнился на всю жизнь. «С фордевиндом шутки плохи», — твержу я своей команде.


Море решило, наверно, что этого происшествия для моего «оморячивания» недостаточно, и в то же лето учинило еще одно испытание, более «масштабное». В одно воскресенье, жаркое и солнечное, мы перебежали через «Маркизову лужу» к ее северному берегу и стали на якорь в камышах за островком Варпер-Луд. Здесь было безветренно, мы много купались, а после обеда пошли обратно в Мартышкино. Едва вышли из-за острова, как обнаружилось, что ветер в море дует сильно и уже развел большую крутую волну. Швертбот начал с шумом «хлопать» по воде. Очень низкобортный, совершенно плоский и широкий, он не поднимался на волну, будто силы не было, и нас все время сильно заливало. Вскоре все были мокрые. Из большого, почти во всю длину кокпита, швертового колодца начали вылетать фонтаны воды. На этот раз в походе с нами была мать и два довольно солидных приятеля отца, оказавшихся на яхте впервые. Начали откачивать воду маленькой ручной помпой. Это не помогло.

Воды в яхте прибыло, ибо каждая новая волна спокойно вкатывалась на палубу и заливала кокпит. В ход пошли кастрюли и ведро, а навстречу нам катились уже большие «беляки», задувал обычный здесь летом западный ветер, всегда усиливающийся к шестнадцати часам. Не помню, долго ли все это продолжалось, но рыбины в яхте уже плавали, а мать прижимала меня к себе и что-то сердито шептала.

Обстановка все усложнялась. Казалось, что яхта, как упрямый осел, просто не хочет идти вперед. Отец приказал одеть всем грубые и тяжелые пробковые пояса, а под мать положил еще и спасательный круг. Я не очень хорошо понимал, зачем все это делается: мне казалось, что наши гости просто медленно откачивают воду, а так яхте ни что не угрожает. Впереди прошли какие-то небольшие корабли, оставив за собою крупные высокие волны. Добежав до нас, они разом вкатились в яхту, и она заполнилась водою почти до палубы. Быстро убрали бесполезные паруса, наше судно остановилось, волны теперь уже беспрепятственно гуляли по палубе. Отец что-то скомандовал, и вместе с гостями покинул яхту, чтобы хоть немного ее облегчить. Мать плакала, крепко обнимая меня; точно не помню, но, наверно, ревел и я.

В те годы пассажирские пароходы из Кронштадта в Петербург ходили не морским каналом, а ближе к северному берегу, входя в Неву корабельным фарватером. На наше счастье из Кронштадта шел старый колесный пароход «Утро». Заметив нас, он подвернул, остановился и спустил на воду большой спасательный вельбот. Нас перевезли на пароход, воду из яхты быстро откачали и, взяв ее на буксир, дотащили до Невского плавучего маяка. Помню, как на маяке нас очень ласково приняли, вкусно накормили. Переночевав и обсушившись, утром следующего дня при слабом ветерке и утихшем море мы быстро добежали до Мартышкина. Но настроение у всех было безнадежно непорчено. Мать говорила отцу: «Это не яхта, а паршивый «самотоп» какой-то, а еще ребенка берешь с собой». Отец был мрачен и молчалив, понимая, что капитан из него пока неважный, да и жалко было, очевидно, довольно больших денег, которые пришлось по специальному акту заплатить капитану за буксировку яхты к маяку, а на маяке — за суточное питание всех и за прочие оказанные нам хозяйственные услуги. Приятелей отца в то лето я больше не видел, и меня на яхту отец не брал.

---

Признаться, я и сам разлюбил нашу «выдвижку», в особенности после того, как мальчишки и, что самое обидное, девчонки, узнав все подробности нашего плавания, дразнили меня при встречах: «Смотрите, Юрка-самотоп идет...»