Окончание отрывка рассказа из книги «Корабли идут дальше»

Этим отрывком мы заканчиваем начатую в №36 сборника публикацию глав из подготавливаемой к печати книги ленинградского писателя, капитана дальнего плавания Юрия Дмитриевича Клименченко. Напомним, новая книга будет называться «Корабли идут дальше».

---

Недавно в Архангельске я навестил Федора Андреевича. Он уже не работал, оставив важный пост заместителя начальника пароходства по безопасности мореплавания. Поблескивая своими все еще удивительно живыми, темными глазами, Федор Андреевич угощал меня крепким, «морским» чаем. Мы вспоминали прошлое. И хотя я сам уже был капитаном, волосы мои побелели и поредели, мне все время хотелось вскочить и разговаривать с ним стоя, как это было тридцать пять лет назад, когда он — Федор Андреевич Рынцин — командовал лесовозом «Мироныч», а я плавал на этом пароходе матросом второго класса.

— А помнишь, как в Антверпене ты заснул у трапа? Помнишь? — спросил он и залился смехом.

— Да не спал я, Федор Андреевич... — несмотря на возраст и положение, смутился я.

Еще бы! Я все помнил...

Завернувшись в тулуп, я устроился на табуретке у самой сходни. Динамо после двенадцати, как обычно, остановили. «Мироныч» погрузился во мрак. Только на поручнях болтался изрядно закоптевший фонарь «летучая мышь». Клонило в сон. Я закрыл глаза. И вдруг услышал:

— Спишь, вахтенный! На кого судно оставили?

Я вскочил. Передо мной стоял капитан.

— Виноват, Федор Андреевич... Я не сплю. Зажмурился. От сильного света.

Рынцин выпучил глаза, посмотрел на меня, потом на тусклую «летучку», и захохотал:

— Хитер! Чтобы это последний раз было. Смотри у меня, — погрозил он пальцем. — А стекло у фонаря протри!

Не забыл я и того, как капитан, мы шли тогда в Зунде, зажав в кулаке карандаш, с силой прочертил курс вне фарватера. На удивленный вопрос помощника почему он так сделал, Рынцин ответил:

— Пароходов-то встречных много. Лучше по забуями пойдем, осадка у нас малая.

Федор Андреевич — потомственный помор, «трескоед» («трешочки не поешь, не поработаешь»), говорящий с певучим северодвинским акцентом, — был отличным капитаном. Казалось, он знает все моря на ощупь, на цвет и вкус. И в шторм, и в туман, и при швартовках всегда держался ровно, уверенно. Мне думается, таким и должен быть капитан. Всегда уверенным в себе, в своих действиях.


Лесовоз «Мироныч» был одним на первых судов советской постройки. Он имел отличные двухместные каюты, отдельную столовую, уютный красный уголок, а вот ходок был плохой. Парадный ход — за час восемь миль. Если нет встречного ветра. А если ветер, то... На нем стояли маленькие котлы, и пару всегда не хватало. Кочегары выбивались из сил, проклиная все на свете. Зато корпус парохода был крепчайший. Построили его добротно, на долгие годы. В иностранных портах любопытные инженеры приходили посмотреть на советский пароход. Они замеряли толщину обшивки, прищелкивали языками:

— Ол райт! Из этой стали можно два парохода построить.

На «Мироныче» я встретил своего старого знакомого Борьку Соколова. Мы с ним вместе ходили в яхт-клуб года четыре назад. Борька тоже плавал матросом второго класса. Он меня сразу ввел в курс дела:

— Коробка — хуже некуда! Одних трюмных лючин двести пятьдесят. Пуда по три. Попробуй, перекидай. А порты часто. Открой, закрой. Капитан — душа. Старпом и помощники на фудель-дудль, а вот «дракон», я тебе скажу, — зараза. Наплачешься. Ребята — что надо. Ты с Тубакиным будешь вахту стоять...

Так я начал свою службу на «Мироныче». Пароход ползал по портам «континента» — так называли Европу. Ходил в Лондон, Роттердам, Антверпен, Глазго. С командой я подружился. Вахту стоял с матросом первого класса Сашкой Тубакиным. Тубакин отслужил военную службу старшиной-рулевым и пришел на торговый флот.

— Знаешь, — говорил он мне, когда, плотно поужинав, перед вахтой мы валялись в койках, — хочу стать штурманом. Как ты смотришь? Выучусь, буду по мостику ходить, посвистывать. Не всю же жизнь матросом ишачить? Женюсь на своей курносой, — Сашка взглядывал на фотокарточку, приколотую кнопками над койкой, — и заживу, как порядочный. Так?

— Так, — соглашался я и тоже глядел на фотографию. На ней девушка с большими наивными глазами и неправильными чертами лица прижимала к груди цветы. Милая такая девушка. Почему-то мне казалось, что у Сашки ничего хорошего с его «курносой» не получится. Он болтал много. И к девушке Относился как-то несерьезно. Товарищем он был неплохим. Всегда мог отстоять за тебя вахту, помочь в трудной работе, одолжить денег.


В общем, плавалось нам нехудо. Вот только боцман...

Мы с Борькой были новичками, самыми молодыми, и боцман, эстонец Август Нугис, здорово нажимал на нас. Выискивал самые паршивые, грязные работы и обязательно посылал в канатный ящик кого-нибудь из нас. Пожалуй, больше всего мы с Борькой не любили канатный ящик, но боцман придерживался другого мнения: наверное, считал, что это наша любимая работа. Он вообще придирался к нам. Достаточно было зайти куда-нибудь в укромный уголок, сделать маленький перекур, как раздавался его скучный голос:

— Опять курить? Кто же будет работать? Борька, бери тряпку, щетку, будешь мыть надстройка. И ты тоже.

За что он нас невзлюбил? Непонятно. Мы платили ему тем же. Издевались над его плохим русским языком, за глаза передразнивали, называли тупицей, но были бессильны что-либо изменить. Нугис считался Отличным боцманом, пользовался неограниченным доверием старпома.

Тогда мы решили как следует угостить боцмана в надежде на то, что он станет к нам мягче. В Один из приходов нашего судна в Ленинград пригласили Августа в ресторанчик на канале Грибоедова.

Для такою торжественного случая Нугис надел новый костюм и выходную кепочку. Из крахмального воротничка вылезала тонкая петушиная шея. В такой одежде рядом с нами он казался совсем щупленьким. Мы с Борькой были парни высокие, и маленький рост боцмана особенно выделялся.

Заняли столик в углу. Август пригладил благоухающие одеколоном волосы — мы только что ходили в парикмахерскую, удовлетворенно вздохнул и сказал:

— Это правда есть. На берегу иногда тоже, как в море. Хорошо.

Мы пили коньяк, ели шашлыки, танцевали. Боцман разошелся. По-видимому, был доволен.

Наконец наступило время начать серьезный разговор: боцман пришел в благодушное настроение.

— Слушай, Август, — начал Борька, — ты все-таки поступаешь нехорошо. Почему только нас двоих ты заставляешь лазать в канатный ящик? Ведь на судне есть еще четыре матроса. Надо по очереди. Так будет по-честному.

Боцман посмотрел на нас грустными, осоловевшими глазами:


— Это правда есть. Я послал все время вас. Ну, ладно, ладно. Будем делать очередь...

К трем часам Август совершенно опьянел. Мы с трудом привезли его на пароход.

— Боцман у нас в кармане, — сказал мне Борька, когда мы улеглись.

И вот «Мироныч» стоял на Темзе в ожидании лоцмана. Я был уверен, что уж на этот раз в канатный полезет кто-нибудь другой. И все-таки, когда раздались звонки, означающие съемку с якоря, я на всякий случай решил убраться с полубака. Но не успел. Август обратился ко мне:

— Иди канатный. Ну, ну, быстро!

Он подождал, пока я пройду мимо него. А я шел, как на эшафот. «Мироныч» стоял на десяти смычках цепи. Десять смычек!

В канатном ящике, как всегда, пахло кузбасслаком, суриком, пылью. Сегодня он казался особенно узким и глубоким: цепь почти вся была вытравлена.

— Готов канатный? — услышал я голос боцмана.

— Готов!

Застучал брашпиль, на меня медленно поползла цепь. Первые смычки я одолел сравнительно легко. Но когда боцман прозвонил, что прошла шестая смычка, уже выбился из сил. А цепь неумолимо, как судьба, все ползла, облепленная синей скользкой глиной, которую не успевала сбить струя воды из шланга наверху. Цепь, у которой каждое звено в руку толщиной и весит больше пуда! Она ползла, подрагивая, как живая толстая змея, громоздилась у ног, поднимаясь все выше к клюзу. Я не успевал укладывать ее. Надо немедленно растащить эту гору! Сейчас же, иначе цепь забьет клюз, может произойти несчастье.

Я обхватывал ее руками, прижимал к животу, что было сил оттягивал от клюза. Цепь, больно ударяя по ногам, тяжело и неохотно ложилась в углы. Ну, слава богу, кучу растащил. Я весь покрылся противной глиной, глаза заливал соленый, едкий пот, я чувствовал холод слизи, проникшей всюду — на лицо, под рубашку, на спину...

А цепь все ползла. Звенья с похоронным звоном падали друг на друга. Нет больше сил! Снова цепь громоздится в кучу, эта куча становится все выше и выше. Нет, не могу. Сейчас закричу, чтобы остановили брашпиль, дали передохнуть... Но это значит опозориться на всю жизнь: матрос не мог уложить цепь. Позор! Сколько же еще осталось?


Боцман прозвонил восьмую смычку. О, черт возьми! Нет, не выдержать. Только два моих слова: «Стоп брашпиль!» — и проклятая цепь прекратит свое движение. Можно будет вытереть пот, отдышаться.

Нет, не крикну ни за что. Ты ждешь этого Август? Ты свинья, Август, ты не сдержал Обещания! Сколько же еще? Черт, цепь подошла под самый клюз. Ну, еще немного. Осталась одна смычка...

Как сквозь сон, слышу четыре удара в колокол. Панер! Встал якорь. Брашпиль замолк. Перестали падать и звонить звенья.

— Долой канатного! Ну, что ты там, умер? — донесся до меня голос боцмана.

Я еле выбрался на палубу, задыхающийся, грязный, с невидящими глазами. Ладно, я все-таки скажу боцману, что о нем думаю:

— Ты не держишь слова, боцман. Тебе нельзя верить. Кто говорил, что установит очередь?

— Почему не держишь слова? Будет очередь. Скажи Борьке, что следующий раз пойдет канатный он. Хе-хе. Ты что думал? Купил Август Нугис за рюмка водка? Ты — глупый. Но запомни. Если ты выдержал десять смычек такого цепи, как наш пароход, — ты есть настоящий матрос. Не просил пардон. Не кричал: «Стоп! Я больше не могу», как девчонка. Ты — молодой. Ты и должен делать самый трудный матросский работа. Иди, мойся...

Как-То в Архангельске — я уже с десяток лет командовал судами — меня окликнул знакомый голос:

— Эй, это ты? Погоди.

Я обернулся и увидел Августа Нутиса. Он был такой же чистенький, в выходной кепке, с твердым воротничком вокруг тонкой шеи. Такой же, как в тот знаменитый день, когда мы с Борькой водили его в ресторан. Только постарел. Да ведь и лет прошло много...

— Ну, я ушел на пенсия. Три года. Живу новой квартире. Заходи. А где Борька? Видишь его?

Я сказал, что Борька полковник. Боцман покосился на мои нашивки:

— Капитан? Канатный помнишь? Не обижайся. Это был наука. Заходи домой, сделаем рюмка. Ну, когда придешь?

---

Я проплавал на «Миронычея больше года. Подошло время отпуска, по приходе в Мурманск я списался с парохода. Отпуск пролетел, как один день. И вот я снова стою у окошка отдела кадров Балтийского пароходства, жду, когда старший комплектатор — «дядя Вася» Елизаров — вручит мне приказ на новое судно. Стукнуло окошечко, высунулась тонкая рука с узеньким листком, и я услышал сердитый голос:

— На «Рошаль» пойдешь!